Ревизионизм.

Ревизионизм.

Ревизионизм

Короткая, но бурная история итальянского ревизионизма начинается около 1900 года. Разрозненные попытки были и раньше, но по большей части голоса эти раздавались не со стороны представителей рабочего движения и не оказывали большого влияния на тогдашнее общее мнение социалистов, полностью соответствующее букве марксистской системы. Неаполитанский философ Антонио Лабриола своими двумя книгами создал себе в Италии репутацию апологета исторического материализма. Его, в основ­ном, интересовали философские аспекты учения и его работы скорее были направлены на устранение недоговоренностей (Лориа), грубых толкований учения (материалистика) и его ошибочного сближения с другими теориями (Дарвин и Спенсер), чем на разоблачение или преодоление кризиса марксизма, разговор о котором уже начинался. Он преподал урок аристократической осмотрительности новообращенным марксистам, которые думали, что обрели в теории исторического материализма заговор от всех болезней. Он предупреждал, что пресловутый экономический базис, определяющий все прочие социальные явления, не есть простой механизм, из которого непосредственно прорастают в силу простой причинной связи общественные институты, законы, обычаи, мысли, чувства, идеология. Он очень тонко показал,

[57]

что процесс их происхождения и промежуточного развития достаточно сложен и извилист, и не всегда точно определим. Полагая себя единственным в Ита­лии твердым и последовательным марксистом, в пере­писке с Энгельсом он не пожалел стрел для своих товарищей по партии, обвиняя их в недостаточном понимании духа учения. Это не помешало ему позже стать одним из предвестников итальянского колониального экспансионизма, перенеся на государственную почву свой десятилетней давности интерес к вопросам классовой борьбы. Он оправдывал себя идеей, популярной также в Германии, что колониализм — необходимая фаза в развитии капитализма, то есть необходимое условие наступления эпохи социализма. Его популярность сильно возросла после преждевременной кончины и влияние его тонких, — может, чересчур тонких и посему слишком формальных экзегетических построений, — ясно прослеживается в работах более поздних авторов, особенно у Мондольфо.

Самая глубокая критика марксизма шла в эти годы от философов (Кроче, Джентиле, Кьяппелли), которые предпочли изнурительному обсуждению текстов исследование идеологических истоков Марк­са (Фейербах, Гегель) и внутренней природы его позиций. Бенедетто Кроче, главный авторитет нового поколения, симпатизирующий этому зарождающемуся движению, несомненно, остается самым сильным из философов, занимающихся вопросами марксизма. Вместе с Бернштейном и Сорелем (с которым он познакомил Италию), Кроче немало способствовал прогрессивному разрушению марксистской системы. Очистив исторический материализм от пережитков финализма и пророчествований, и определив ему роль простой интерпретационной догмы, не потеряв­шей еще своей привлекательности, он показал, что исторический материализм не может служить опорой ни для социализма, ни для любого другого практического направления. Чтобы стать действием —

[58]

утверждал Кроче — ему необходимо множество дополнений из области этики и чувств, нравственных суждений и энтузиазм веры; он справедливо критиковал абсурдный нравственный релятивизм, исповедуемый социалистами. Он развенчал позиции Лориа, столь популярные в социалистических кругах Италии, решительно отредактировал в свете идеалистической философии теорию классовой борьбы (история есть борьба классов, если классы существуют и осознают антагонизм своих интересов) и посвятил ряд классических сочинений разбору и критике теории стоимости, научное значение которой он отрицал.

Эта ревизия учения, которую автор со странным упорством продолжал считать лишь его интерпретацией, опередила почти всех последующих критиков марксизма в Италии и за рубежом; и особенно после 1900 г. сыграла роль в отдалении от социалистического движения, которое официально полностью признавало марксистское и материалистическое евангелие, многих представителей интеллектуальной элиты. Именно в силу своей смелости и несистематического характера и особенно сомнительного происхождения, его труды не дошли (чего, естественно, можно было бы ожидать) до самого большого социалистического государства. Никто, казалось, даже не спросил себя, какой сильный резонанс эта могучая мысль должна вызвать среди молодежи; никто не решился ответить на разрушительную критику; ее назвали идеалистической... и все. Так и получилось, что идеи Кроче, столь распространенные в Италии, до сих пор никем не опровергнуты — возможно потому, что неопровержимы.

Две более-менее значительные попытки ревизионизма исходили после 1900 года от реформиста и профсоюзного революционного деятеля, которые, не­смотря на глубокие разногласия в практической работе, были движимы тревогами сходного порядка. Оба они — второй, правда, резче первого, — заявляли

[59]

о необходимости глубокого пересмотра марксизма, в некоторых аспектах равнозначного отходу от него; оба они, будучи противниками детерминизма, пытались провести переоценку сил и нравственных ценностей. Оба они были слишком политики, слишком сектанты, слишком погружены в яростную борьбу направлений, слишком озабочены изысканием в разных сторонах марксизма элементов, выгодных для их собственных практических установок.

В первый период, под впечатлением совсем не­давно завоеванных свобод и резкого подъема рабочего движения, со стороны старой гвардии (Биссолати, Бономи, Кабрини и, частично, Турати) были попытки объявить пересмотр позиций социализма в духе Бернштейна и обратиться к достижениям лейборизма, что привело бы рабочее движение в более полное соответствие с итальянской действительностью. Но если абстрагироваться от важных штудий того или иного аспекта учения и похвального интереса к практическим вопросам, следует признать, что итальян­ская реформистская ревизия, провозглашенная вполголоса, и сопровождаемая сдержанными знаками внимания со стороны политических вождей, не только не прибавила ничего существенного к уже высказанному Бернштейном, но и не оказала ни малейшего воздействия на массы. Сдерживаемая боязнью разочаровывающих кризисов и экстремистских спекуляций, она с невыносимым упрямством, упрямее самого Бернштейна, отстаивала собственную марксистскую чистоту, отказываясь доводить критические положения до логического конца. В практической же деятельности, может быть ослабленная шумным и бесплодным осуждением со стороны приверженцев революционного пути, она в конце концов пошла по пути отдельных реформистских действий, компромиссов и полюбовных соглашений, все более теряя из виду главные отдаленные цели борьбы. С другой стороны, для победы ей необходима была бы широкая поддержка молодежи; молодежь же в эти годы

[60]

тяготела к революционному крылу и, особенно, к синдикализму. Вдобавок Биссолати, Бономи и Сальвемини, наиболее решительные выразители ревизионистов, отдалились от партии, либо были из нее изгнаны и потеряли всякое влияние на массы. Оставался один Грациадей, сохранивший верность положениям ревизионизма даже двадцать лет спустя, перейдя в коммунисты.

Заслуга возобновления широкого изучения марксизма принадлежит в эти годы прежде всего революционным синдикалистам, двум молодым их лидерам, Артуро Лабриола и Энрико Леоне. Многочисленные журналы изобиловали исголковательными писаниями и дискуссиями, которые, бесспорно, обнаружили независимость суждений и журналистское мастерство, невзирая на очевидную априорность и легковесность подходов. Блестящий мыслитель, Ла­бриола, больше кого-либо другого стремился сформулировать чисто волюнтаристское толкование учения, дабы сделать из Маркса предшественника синдикализма. Но при всем красноречии он был малоубедителен и никогда не смог доказать, что Маркс не то что писал, но хотя бы размышлял о том, что Лабриола столь решительно ему приписывал: революционном идеализме, непосредственном действии, федерализме и т. д. К сожалению, на практике это направление вылилось в неорганизованные действия праздных интеллигентов, не умеющих подчиняться дисциплине, необходимой для массового движения; привозной пламень быстро вспыхнул и быстро погас, и лишь яростная защита свободы человека в истории нашла своих сторонников — понятная реакция на плоский фатализм чистых марксистов. Молодежь, с энтузиазмом примкнувшая к нему, из-за некоторого гарибальдизма и веры в созидательное насилие, осталась без руля и ветрил, либо примкнула к другим, крайним движениям, как анархическое и синдикалистское. Обесцененная шумным неуспехом и вульгарным карьеризмом слишком многих своих вождей, провали-

[61]

лась эта единственная попытка ревизионизма на широком фронте без обиняков и мелочных расчетов; порой из небытия выходит переоцененным старый конформизм, который в теоретической скапильятуре видел причины практического краха. После него, т. е. после 1908 г., о ревизионистских движениях говорить не приходится; оживление изучения марксизма стихает, и мало кто пишет книги на эти темы — как например, Салуччи, который вернулся к идеям бернштейнианского ревизионизма, удачнее применяя их к итальянской действительности, пытаясь примирить Маркса и Мадзини, экономику и нравственность. С 1910 г. и по наши дни единственное яркое имя выделяется в области толкования марксистских текстов: Родольфо Мондольфо, с его ясным и примирительным тоном ученого, о котором следовало бы рассказать здесь подробнее по двум одинаково важным причинам: он соединил в себе все доводы предшествующих критиков, и работы его все еще представляют собой наилучший, если не сказать единственный, учебник марксизма для новых поколений итальянцев.

Но и Мондольфо не избежал недостатка, свой­ственного всем писателям-ревизионистам: создать со­бственный образ Маркса, крайне пересмотренный и подправленный, контрабандой ввести в его учение — с помощью эквилибристической диалектики и эрудиции — свои собственные идеи и новые требования, априори отказавшись от любого оригинального раз­вития; рассматривать это учение однобоко, с юноше­ской позиции ее автора, молчаливо отбрасывая поло­жения, которые не вписываются в новую интерпретативную схему — хотя Маркс этим отброшенным положениям мог придавать огромное значение.

Подобно всем ревизионистам, Мондольфо сводит марксизм к материалистической теории истории, а ее — к центральной идее обратного праксиса. Теория стоимости, катастрофизм отброшены к черту. Цель Мондольфо — извлечь из марксизма фило-

[62]

софию социализма, которая согласовывалась бы с идеей активной роли человека в истории, не впадая при этом в крайности волюнтаризма.

Отношения между человеком и его историческим, общественным окружением, говорит он, не есть отношения между двумя крайностями, но отношения действия и реакции, диалектические отношения внутри единой реальности. Субъект познает объект, поскольку его производит; субъект — это общественный человек, который, движимый желаниями, постоянной неудовлетворенностью действительностью, пытается изменить общественные формы и отношения, существовавшие ранее. Чтобы толковать мир, говорил Маркс в комментариях к Фейербаху, надо менять его.

Конкретный исторический процесс состоит в развертывании человеческой активности в постоянной внутренней борьбе, в которой постоянная реализация противоречий, преодолевать которые необходимо, являет собой условие и самую сущность истории. Предшествующая деятельность в ее результатах становится условием и препятствием деятельности последующей, которая укрепляется как оппозиция к прошлому и стремится преодолеть его диалектически. Прошлое обуславливает настоящее — и тем самым будущее, но само время — стимул и импульс последующей модифицирующей активности. Человечество борется прежде всего против природных условий и затем — против условий социальных, созданных им самим, которые со временем становятся препятствием последующего развития.

Идет борьба между наступательной и оборони­тельной силами, под побуждением потребности. Ка­ковы наступательные силы? Это, — отвечает Мондольфо, — энергия и активность человека и их можно свести (вот деликатный момент, нигде не доказанный и искусственная увязка с Марксом) — к концепту производительных сил. Консервативные же, оборонительные силы представлены группами, слоями, классами, заинтересованными в сохранении сущест-

[63]

вующих социальных форм и отношений. Поэтому борьба приобретает вид столкновения классов; в этом смысле можно сказать, что классовая борьба — сущность истории.

Процесс истории, таким образом, складывается одновременно из противодействия и слияния двух элементов: условий действительности и человеческой воли.

В истории нет места произвольным действиям и учреждениям; действие имеет свои ограничения и условия. Те же революции обусловлены внутренней необходимостью, которая делает их неизбежными, когда созреют все предпосылки, и нереальными, если все необходимые условия еще не проявились. Эта идея об исторической необходимости — замечает Мондольфо — есть сама идея обратного праксиса, основное ядро исторического материализма.

К сожалению, позиция Мондольфо не согласуется с позицией Маркса. Пока Мондольфо ограничивается общим освещением диалектического представления об историческом процессе, свойственного марксизму, возразить нечего. Возникают серьезные возражения, едва только он пытается ввести в число действующих факторов человеческую волю, представляя человека существом сознательным, наделенным желаниями и способностью действовать, настоящим участником истории. В марксистской системе действующие факторы — только техническое развитие (в широком смысле) и общественные отношения. Если между этими двумя элементами не возникает противоречия, у людей в меньшей степени возникает желание противопоставить себя тем общественным фор­мам, внутри которых они существуют (Лонгобарди). Чтобы оценить противоположный тезис — сам по себе он вполне приемлем, но с марксистским мышлением не сочетается — Мондольфо вынужден иска­жать до неправдоподобия марксистские положения: заменяя выражения «производственные силы», «система производства» — недвусмысленные

[64]

у Маркса — на «человек в совокупности черт его существования». Он делает это с большой эрудицией и блеском, на основе попадающихся у Маркса неясных фраз, запоздалых реминисценций из Энгельса, четырнадцати известнейших комментариев к Фейербаху, этих двух страничек юношеских заметок Маркса, ни­когда при жизни не публиковавшихся, которые отражали интересную, но все же впоследствии им преодоленную позицию. Но доказательства отсутствуют, и иначе быть не может, Маркс абсолютно глух к любым призы­вам в этом направлении. Типичный пример такого метода — попытка Мондольфо примирить благословенный «Капитал», не поддающийся даже самым роб­ким попыткам волюнтаристского прочтения, с концепцией обратного праксиса, которую именно Маркс выдвигал в молодости.

Мондольфо говорит: Маркс, утверждая, что производственные отношения не зависят от воли людей, имел в виду такие отдельные фазы экономической жизни, когда человек обнаруживает общественные отношения уже сложившимися и не может изменить их и придавать им форму по своему усмотрению.

Но Маркс не только переходит от простого структурного рассмотрения отдельных эпох общества к оценке непрерывного процесса исторического раз­вития, и вот уже охарактеризованные «необходимые производственные отношения», эта определяющая основа и условие общественной и духовной жизни, превращаются не в созидательную силу истории, но выкристализовавшуюся и инертную материю, против которой разворачивается борьба истинной живой силы, находящейся в постоянном движении и потребности развития, то есть — человеческого фактора («по стопам Маркса»).

И ни тени доказательства. Утверждение без оснований. Маркс не давал оснований приписывать ему подобные невразумительные концепции. Едва ли также мог он вывести закон, верный в общем, но неверный в частных проявлениях, концепцию чело-

[65]

века, свободного абстрактно и несвободного в конкретных проявлениях — свободного вообще, но не в каждый данный момент.

Кроме того, если Мондольфо правильно толкует положение марксизма, если действительно марксизм состоит в идее опрокидывания практики, мне кажется, он развивается в сторону либерализма. Тому марксизму, который описывает Мондольфо, все больше претит любой элемент установки на конечную цель, или, лучше сказать, из этого толкования не следует вывода ни в пользу социалистического пере­устройства общества, ни против него. Можно принять за действительное теорию классовой борьбы, отметив, что она может иметь итоги, отличные от предусмотренных Марксом, либо всегда будет будоражить жизнь общества. Следовательно, не выполняется положение, составлявшее — и составляющее в действительности — опору и смысл существования всей системы; научное доказательство исторической обязательности наступления социализма. Тезис об обязательности наступления социализма превращается в тезис об обязательности социалистического движения, борьбы пролетариата и буржуазии, для которой отныне любой итог признается возможным.

[66]

Персона