Глава V. Преодоление марксизма.

ГЛАВА V

ПРЕОДОЛЕНИЕ МАРКСИЗМА 1

Название главы не должно вводить в заблуждение. Когда мы говорим, что Маркс преодолен, мы не имеем в виду, что ничего живого и насущного от его мыслей не осталось. Напротив, никому в голову не придет абсурдная мысль целиком отказаться от Маркса, с тем, чтобы вернуться к утопизму, или к солидаристическим течениям, или к историографическим теориям, справедливо забытыми за их формализм. Вековой опыт пролетарского движения нельзя отбросить. Сын обретает независимость, но не может отринуть своего отца. Современные социалисты являются сыновьями Маркса, даже если они отказываются сегодня принять наследство, не оговорив предварительно себе право не выплачивать большинства его долгов.

Добавлю также, что сегодня нельзя представить себе современного человека, который, остро чувствуя животрепещущие проблемы своего времени, не был бы в какой-то мере марксистом, который бы не усвоил, не вобрал в себя всю совокупность тех истин, что во времена Маркса вполне справедливо казались революционными, а сегодня представляются почти банальными — настолько современная наука и мысль пропитаны ими. Сюда относятся: признание первостепенного значения экономических сил, включающих в себя производительные силы и их организацию; тесные связи, существующие между системой производства

------

1. [Под этим названием (замененным на следующей странице на «Преодоление Маркса») в рукописи приписка: «Отложить. Указать, что произведенная капитализмом рационализация все настойчивее ставит перед социалистами срочные либеральные за­дачи». В парижским издании 1930 года начало главы VI построено по этому плану (см. ниже) — Дж. Р.].

[98]

и социальными отношениями, что обуславливает их историческую относительность; органическое развитие способа производства и невозможность перескочить основные фазы экономического развития; возрастающее преобладание машинного производства и индустриализации; реальное существование классовой борьбы и ее значение в прошлом; выдвижение пролетариата вследствие развития капитализма и главенствующая роль противоречий между капиталистами и пролетариями; частое изменение идеологий в зависимости от интересов какого-либо класса и сословия и т. д.

По сути, подлинное торжество Маркса заключается в том, что его мысль, его мощный реализм пропитали всю современную социальную науку; в число его последователей влились его самые ярые противники; многие его пророческие предвидения теперь воспринимаются как избитые истины. Можно сказать, что по всем этим показателям его вклад в социальную науку пропорционален вкладу Канта в философию. Как после Канта, так и после Маркса некоторые положения уже навсегда оставлены позади, направление исследований делает решительный поворот. Но есть ли хоть один историк, который смог бы написать исторический труд, не принимая во внимание как форму производства и уровень техники, так и экономические отношения и структуру класса, то есть не исследовав, помимо политических, нравственных, религиозных аспектов, тот аспект, который Маркс назвал экономической структурой? И есть ли хоть один политический деятель, который пренебрег бы его реалистическим и диалектическим анализом общественной жизни и тешил бы себя иллюзиями, что заявлениями о солидарности и полицейскими репрессиями сможет перекрыть шлюзы раз­личных видов классовой борьбы? Даже антипролетарская реакция действует сегодня в духе учения Маркса, только в совершенстве изучив те силы, которые ей необходимо укротить. Еще сегодня политическая полемика на три четверти ведется вокруг поло-

[99]

жений, несущих на себе явственный отпечаток мыс­лей Маркса. В том то и дело, что эти истины, именно вследствие того, что они истины, уже не могут считаться монополией социализма и еще менее могут определять социалистическое движение и направлять его. Они суть истины и как таковые не являются ни буржуазными, ни пролетарскими.

Следовательно, настоящая проблема для социалистов заключается не в отрицании Маркса, а в освобождении от него. Принять такое положение жизненно необходимо: отказаться открыто, окончательно, от того в марксизме, что в нем ошибочно, утопично, случайно. То, что еще многие социалисты обращаются к Марксу как к высшему светочу, который должен провести их из века в век через неспокойный океан истории, представляется крайне двусмысленным и анахроничным, потому что, обращаясь к аспектам по сути тактико-политическим, то есть к его специфической теории социалистического движения и наступления социализма, они возвращаются к тем ошибкам, что уже опровергнуты тридцатью годами критики и в большей мере, чем критика, социалистической практикой; когда же, с другой стороны, они обращаются к его основной теории исторического материализма, то они обращаются к положению, которое уже перестало быть специфически социалистическим или, по мень­шей мере, в виду своего характера, оно уже не в состоянии дать четкое направление конкретному движению. Маркс первым бы высмеял эти комические претензии своих эпигонов за их стремление остановить развитие социального учения в целом и социалистического в частности на стадии умозаключений (тот Маркс, что отказывал Моисею и Иисусу Навину в наиболее сенсационных «остановках» в истории); тот Маркс, что представлял собой наиболее типичный пример бунтовщика против традиционных, усвоенных положений своего времени. Пример юноши Маркса — вот лучшая защита против тех, кто захотел бы обвинить нас в покушении

[100]

на марксистскую неприкосновенность. Именно ему, его жалящей прозе, его свирепой непримиримости обязаны мы господствующему до сих пор презрению ко всем немарксистским социалистическим течениям (и этой столь сектантской и беспощадной системе борьбы с ними, которую столь хорошо унаследовали коммунисты. Никто никогда не был более жесток, пренебрежителен, несправедлив, чем он.) Глубоко изучив, как своих предшественников, так и своих противников, он, в стремлении навязать свое окончательное превосходство, не колеблясь раздул свои антитезы, удвоил полемический накал, с тем, чтобы в пустыне обломков возвести во всем великолепии свое научное здание.

То, что это свойственно человеку, понятно; то, что, в конечном счете, в человеке его гения такая огромная исключительная гордыня была даже полез­на, допустима; но то, что за чистую монету принимаются все его фантазии, капризы, злонамеренные уловки и притворное непонимание хитрого полемика — это поразительно. К счастью, в Европе быстро обозначилась реакция, и любовь к Марксу перестала быть слепой любовью и медленно, необратимо отходит от него. Но в Италии почитание его, по крайней мере еще несколько лет назад, шло наряду с почитанием Помпейской Мадонны и святого Януария; недоставало лишь заявить, что сосуду с марксистским содержанием суждено вечное кипение, тогда как в нем осталось мало чему кипеть... Я знавал много молодых людей, которые, не зная азбуки политической экономии, блуждали в путанице теорий стоимости, или изучению современной действительности предпочитали остроумное толкование бесконечных и противоречивых выдержек из марксистского учения, или же все свое рвение обращали не на изучение его сущности, а на изучении его стиля, состоящего из захватывающих противоречий и резких суждений... Но это, будем надеяться, уже осталось в прошлом.

[101]

Вывод: Маркс — социалист — это Маркс, которого опровергла теория и последовательно отбрасывает практика; он принадлежит к безусловно основ­ной, но уже пройденной фазе истории социалистического движения. (Его мысль представляет собой один из пластов — быть может наиболее ценный — интеллектуальных недр социализма, и всегда найдутся такие, что будут опираться на его положения, но она уже не может претендовать на исключительное и монопольное место, как её к этому вынуждают вплоть до наших дней. Она позволила сделать социалистическому движению первый гигантский шаг, выведя его на главную политическую магистраль, предоставив ему исходную позицию, указав ему основное сырье, оружие и тактику. Маркс более, чем какой-либо другой агитатор способствовал распространению главного триединства тактики социалистических партий: классовая борьба, самораскрепощение пролетариата, завоевание политической власти. Но сам он остался навсегда на исходных позициях: обращаться сегодня к нему означает двигаться по замкнутому кругу, остановив исторический процесс на прой­денной стадии. Марксизм был элементарной педагогикой пролетариата, учением, соответствующим его трудному детству, когда единственной и необходимой задачей было пробуждение огрубевших и беспризорных масс. Безусловно, он удивительнейшим образом отвечал этим простейшим требованиям. Гедонизм, материализм, пронизывающий его, точнейшим образом отражали материальное и умствен­ное состояние масс. Никакой попытки взломать узкие рамки жалкой среды, в которую была втиснута жизнь масс, никакого усилия раздвинуть постепенно их духовный горизонт, но напротив, полное приятие существующей формы пролетарского мышления, теоретизация и абсолютизация интересов и душевного состояния пролетариата. Две ипостаси девственной и бунтующей души толпы — скрытая религиозность и материальные запросы — находят свое

[102]

полное признание в этом учении. С одной стороны — мифическое, пророческое, со сверканием молний видение счастливого и богатого общества, без борьбы и без истории. С другой — установка на грубый реализм, безжалостная отрицательная критика мира, изначально отмеченного печатью рока. Все элементы, содействующие усилению чувства гнета, отсюда и мятежного чувства. Мы знаем, что в рассуждениях Маркса и Энгельса возмущение пролетариата приобретало высочайшую и символическую ценность, они еще в свои молодые годы говорили о пролетариате как о наследнике немецкой классической философии, то есть говорили о пролетариате, который в своем движении раскрепощения постепенно осуществлял бы идею свободы. Но это их рассуждение было понятно лишь малому числу посвященных, но никогда не было понятно массам.

Высмеивая все этические категории, пренебрегая проблемами сознания, откладывая проблемы образования на послереволюционное время (то есть пробле­мы изменения среды), отрицая даже принцип свобо­ды, марксизм пресекал любой идеалистический порыв масс, любое усилие к внутреннему усовершенствованию, любую способность воспринять на более высоком уровне обещанный рай.

Те, кто упорно отрицают глубоко материалистический, гедонистический характер марксизма и пускаются во всевозможные толкования с целью дока­зать нам, что в марксистском гуманизме есть место для этических понятий, должны знать, что по край­ней мере в области пропаганды положения марксиз­ма неуклонно ухудшаются: неизбежная двусмыслен­ность между пропагандистом и пропагандируемыми приводит к тому, что эти последние, несмотря на все оговорки и увещевания, ценят в теоретическом марк­систском ядре прежде всего самые тривиальные, од­носторонние и ошибочные аспекты, которые легче всего увязываются с низким уровнем восприятия, то есть те знаменитые «шлаки» (экономический детер-

[103]

минизм, теория упадка, теория прибавочной стоимости), которые ревизионисты тщательно пытаются вывести. Достаточно поприсутствовать на лекции, пропагандирующей марксизм, чтобы понять, какая участь ожидает, скажем, того несчастного, который намерился бы вынести представление о столь замыс­ловатой и сложной проблеме, как теория обратного праксиса. Я там присутствовал и просветился. В настоящее время ясно, что тот марксизм, который нас по-настоящему интересует, это не тот более или менее чистый марксизм элиты посвященных, а фальшивый, для людей заурядных. В конечном счете имеет значение то, какая часть истин, побуждений, реальности может, при использовании какого-либо учения, быть принято массой. Марксизм это не учение типа платоновского созерцания. Это учение пролетарского движения. И как таковое, оно должно иметь дело с психологией, нуждами и несовершенством пролетариата. В конце концов, какое для меня имеет значение, что четырнадцать комментариев к Авербаху или «Критика философии права Гегеля» являются антитезой с чисто материалистической и фаталистической позиции и открывают философу горизонты для самых пространных рассуждений? Какое это имеет значение? Массы читают и понимают «Манифест», а не комментарии. А «Манифест» говорит сам за себя безо всяких комментариев. Если все же кто-либо попытался бы представить «Манифест» через комментарий к нему, то он проделал бы бесполезный труд. Маркс, очищенный от теории упадка, детерминизма, пророчеств, перестает быть средством пропаганды и пре­вращается в предмет изучения. «Манифест» прельщает массы в сто раз сильнее всех пояснительных изощренных книг марксистов-ревизионистов, в которых, вследствие диалектики предметов, обратного праксиса, антропологического натурализма — понятий смутных, не поддающихся пропаганде, расплывчатых, неопределенных — прекрасная сказка, что была совсем близко, тает, как августовский снег...

[104]

В общем, в наше время марксизм уже нельзя назвать благотворной силой. Когда-то он был единственным эффективным средством, чтобы вырвать бедняков из их пассивности и направить их в органичное и цивилизованное русло освободительного движения. Но сегодня его влияние сбивает с пути и дурно воспитывает. Сбивает с пути — поскольку пристегивает фантазии и умы к уже пройденной реальности; дурно воспитывает — поскольку взывает к вульгарным представлениям о жизни, к побуждениям низкого порядка — присущим массам, к которым еще не пробился ни один духовный проблеск — то есть к абсолютной противоположности тому, что предполагает социалистическое общество.

Вызвав к жизни демона утилитаризма, это учение уже не может изгнать его: чем больше оно использует его, тем в большую зависимость от него попадает. Демон развращает пролетариев, сводит на нет освободительные порывы, обуржуазивает — в худшем смысле этого слова — движение, последовательно заключая его в рамки противоположного мировоззрения.

Анри Де Ман, в своей знаменитой книге «По ту сторону марксизма» ("Au-delà du marxisme") дает непревзойденную по силе производимого впечатле­ния картину этого возмездия.

По правде говоря, можно было бы применить к марксистской идеологии его же принцип обратного праксиса. Ведь и эта идеология, когда-то дававшая толчок к движению, превратилась в препятствие и тормоз.

Марксистская философия, заявляет Де Ман, это ни что иное, как результат социального положения пролетариата, показатель его отсталости и подчинен­ности духу капитализма. Марксистская этика (на самом деле не существующая, так как понятие этика существует самостоятельно, без прилагательных: эти­ка Сократа, Христа, Канта), ни что иное, как либеральная (утилитарная) этика, основывающаяся на человеке экономическом (homo oeconomicus).

[105]

Религия, рядящаяся в цинизм и пролетарский материализм, это ни что иное, как капитализм с противоположным знаком. Марксисты никогда не понимали, что усиление экономического фактора, к чему неизбежно ведет их доктрина, если вначале и отвечала своему назначению, сегодня мешает по­строению новой цивилизации и ведет движение к разложению. Во многих случаях социалистическая рабочая элита, под влиянием марксистского материализма, вместо того, чтобы стать провозвестницей новой цивилизации, новых культурных ценностей, рискует превратиться в новую потенциальную буржуазию, сильно отстающую по своим интеллектуальным вкусам от огромной части буржуазного войска.

Я не хочу сказать, что к этому результату нас подводит одна только марксистская идеология. Чело­век, будь он пролетарий или буржуа, со своим животным инстинктом, со своим печальным багажом слабостей и бед, предшествует идеологии. Но определенно, что пока социалистическое движение переходило от наивной, утопической, негативной фазы к фазе деятельной и созидательной, марксистское учение, вместо того, чтобы помогать пролетариату подняться духовно и высвободить первоначальные чистые ценности, стало препятствием и помехой его развитию, предложив его инстинкту грубый материализм — рациональное алиби необычайного по силе воздействия.

Какой же вывод из этого можно сделать? Он прост. Социализм должен, под страхом паралича, изменить свою национальную, материальную, детерминистическую, экономическую платформу. Он дол­жен вернуться к своим истокам, вновь обратиться к самой сущности масс и вновь испить живительной влаги их движения. Будет ли это воссоединение по­степенным или революционным, но оно должно происходить на этической, добровольной основе. До сих пор социализм говорил почти исключительно об интересах, правах, материальном благосостоянии.

[106]

Теперь он должен чаще говорит об идеалах, обязанностях, самопожертвовании. Он слишком обожествлял пролетариат, делая из него представителя всех самых высоких добродетелей, слишком упрощенно списывал все его недостатки и беды на вредоносную организацию общества. Человек в «естественном состоянии» у Руссо превратился в XIX веке в «народ» у Мадзини и в «пролетариат» у Маркса. «Пролетариат» был поднят до положения философской категории; История превратилась в эпическую поэму, где ее герой-пролетарий сражается с чудовищем-буржуа­зией, пролетарии представлены от природы добрыми и справедливыми, испорченными лишь средой и социальной несправедливостью. Увлечение абстрактными суждениями привело к потере контактов с конкретным человечеством, с живыми пролетариями. При анализе организации общества — вне всякого сомнения ответственного за многое — было забыто, что несовершенство, ограниченность, слабость пролетария прежде всего и независимо от любого социального положения или классового разделения ведет начало из его качественного определения как человека.

Человек человеку волк имеет корни более глубокие, чем полагает наивная марксистская психология, пренебрегающая всеми проблемами совести и нравственного воспитания. Иллюзией было бы верить, что положение можно исправить только через внешний план, через реформы, направленные исключительно на изменение среды. Марксизм, превратив формулы детерминизма — определяющих человека как продукт среды — в основе всей своей пропаганды, в конечном счете стал видеть лишь проблему средств и материальных преобразований, а потому слишком часто путать средства с целями, тем самым компрометируя или затуманивая то, что является подлинной конечной целью социализма. За последние пятьдесят лет весь социализм, похоже, растворился в социализирующей догме. Сколько социализации, столько социалистического духа. Не допускалось

[107]

даже предположения, что можно быть предметом социализации, не претерпевая обязательно при этом психологические нравственные изменения. Однако не осталось ни одного социалиста, даже коммуниста, который бы всерьез верил в полную отмену частной собственности при производственной системе. Но тем не менее продолжают повторять магическое заклинание, как если бы оно содержало в себе скрытый высший идеал.

То, что сказано о конечной цели, относится и к средствам. Как социализм растворился в социализации, так и социалистическое движение слишком легко растворяется в принципе классовой борьбы, в котором, по мнению некоторых, материализуется весь процесс раскрепощения пролетариата. Здесь тоже тактический принцип, имеющий безусловную педагогическую и практическую ценность, подменяет собой сущность движения, которое содержит в себе нечто более глубокое и положительное, чем сознательную оппозицию, борьбу.

Самое крупное в истории массовое движение было заключено в ограниченное пространство короткого исторического опыта с увековечиванием преходящих данных и мотивов и незамеченным остался тот факт, что огромная народная река в своем движении к устью вбирающая новые течения, уже перестала вмещаться в узкие границы прежнего русла.

Одним словом, необходимо самоутверждение на новых свободных началах, высоких и очищенных от примесей социалистического идеализма, независимых от любых течений и методических предрассудков. Социализм — это не социализация, не пролетариат у власти и даже не материальное равноправие. Социализм, по своей сути — это прогрессивное осуществление идеи свободы и справедливости между людьми, идеи врожденной, которая, в большей или меньшей степени погребенная под вековыми наслоениями, находится в глубине каждого человеческого существа; это усилие обеспечить всем людям равную

[108]

возможность прожить именно такую жизнь, которая только и может зваться жизнью, избавляя их от раб­ской зависимости от материи и материальных нужд, еще довлеющей над большинством людей; это возмо­жность свободного развития и совершенствования своей личности в постоянной борьбе против прими­тивных животных инстинктов и против развращающего влияния цивилизации, попавшей во власть демона успеха и денег.

Но — могут сказать — все это не социализм. Социализм хочет уничтожения классов и экономического равноправия. Здесь же, напротив, преодолевая марксизм, соскальзываешь в неопределенность, на свет появляются фантазерские положения, и только одна вещь обретает устойчивость — сама направленность. Для нас не представляет никакого труда признать, что вышеизложенное уже не допускает просто­душной веры в такие вещи, как, например, стабильные республики или Город Солнца. Приверженец такой категоричной конечной цели должен выйти из социализма. Но тогда добровольно отлучит себя лишь один невезучий неконформист или же это придется сделать всему социализму? Потому, что вопрос стоит именно так. Если вместо того, чтобы предаваться абстрактному определению социализма, мы методом индукции попробуем рассмотреть опыт одного века, к какому определению мы придем? Если вместо социализма мы проанализируем деятельность конкретных социалистических партий конкретных организаций, требования и эффективные стимулы масс, образ мышления политических и профсоюзных руководителей, можем ли мы быть уверены, что сможем восстановить классическое определение социализма? По моему мнению, в самом вопросе заключается ответ. Утопическое упрощенчество партий пропорционально уровню образования масс. Активность масс соответствовала крайне элементарной пропаганде. Но в настоящее время большая часть масс, по крайней мере в Германии, во Франции и в Англии,

[109]

уже в состоянии понять менее примитивную концепцию политической борьбы.

Коммунисты сегодняшнего дня представляют собой то, чем были социалисты пятьдесят лет назад, с тем различием, что в то время масса была необразованной и крайне нищей, тогда как в настоящее время в таком состоянии пребывает лишь часть ее. Там, где экономический прогресс и политическое образование этой части, еще многочисленной, могут осуществиться, коммунистическое движение ослабевает, а социалистическое движение сможет избавиться от остатков своего утопизма.

И для социалистов тоже конечной и единственной целью является человек, конкретный индивидуум, первичная фундаментальная ячейка, иначе го­воря, общество, но только когда этим именем обозначается совокупность индивидуальностей, состоящая из большого количества людей. Потому, что общество как организация представляет собой средство для определенной цели, орудие на службе людей, а не метафизическую величину, будь то Родина или Коммунизм. Не существует таких целей общества, которые одновременно не были бы целями отдельного индивидуума как нравственной личности; более того, эти цели безжизненны, если основательно не прочувствованы в глубине сознания. Справедливость, мораль, право, свобода не смогут реализоваться, если в той же степени они не реализуются в отдельной личности. Справедливым можно считать не то государство, чьи законы руководствуются каким-то абстрактным критерием справедливости, но то, в котором его члены в своей конкретной деятельности руководствуются правилами справедливости. Свободное государство требует прежде всего и главным образом свободных людей. Это социалистическое государство с социалистически мыслящими людьми. Я без колебаний заявляю, что в конечном счете социалистическая революция может считаться таковой только в том случае, если изменение социальной организа-

[110]

ции сопровождается нравственной революцией, то есть постоянно возобновляющимся завоеванием качественно лучшего человечества, более доброго, более справедливого, более духовного.

Проблема, с которой сталкиваются все реформаторские движения заключается, по существу, в следующей альтернативе: изменить вещи или сознание? Марксизм, который вследствие своего гедонистического, детерминистического видения всегда ста­вил на первое место проблему средств, категорически отвечает: изменение вещей, изменение порядка производства и распределения. Конечная цель его как бы не заботит. Его историзм в сочетании с его утопизмом позволили ему теоретизировать средства — социализацию — и разъяснить конечную цель: человечество. Все проблемы образования и культуры переносятся им на то время, когда будет завоевана власть и произойдут соответствующие изменения. Потому, что только тогда начнется настоящая история, только тогда сбудется знаменитый переход от царства необходимости к царству свободы и люди станут хозяева­ми истории, которая будет уже не историей, а чем-то устоявшимся. А до этого существует только проблема борьбы и освобождения, воспитание борца. Что может быть более утопичным и механическим, чем это произвольное переворачивание философских положений, которые можно объяснить лишь мессианским характером марксистских пророчеств. Но мы, столкнувшись с проблемами изменений в материальной области и видя, пусть медленные, изменения, происходящие на наших глазах, уже не можем согласиться с этим отрицательным и упрощенческим решением и чувствуем мучительную необходимость решения проблем нравственности и культуры. Изменение вещей должно идти в ногу с изменением сознания, потому что мало чего стоят материальные завоевания, особенно если они не требуют от победителя новой и серьезной ответственности, без соответствующей духовной подготовки.

[111]

Разумеется, в подобной реакции на марксизм главное не перейти разумной черты, не впасть, в свою очередь, в этические крайности утопистов и христианских социалистов — часто невольных союзников реакционных кругов, — которые не признают ника­кой разницы между целью и средствами, сводя весь социальный вопрос к нравственной проблеме. Следует найти верный способ слияния обеих точек зрения, гармоничное равновесие между целью и средствами. Мы принимаем реалистическую марксистскую критику капиталистического общества с той оговоркой, что необходимые изменения уже назрели; но мы не разделяем его понимания конечных целей и настаиваем на необходимости включения нравственного аспекта, который корректировал бы уродливые проявления, к которым приводит слишком сильная привязанность к канонам классовой борьбы.

Если в политической — или технической — области проблема различия между средством и целью занимает главенствующее место, более того, успех каждого отдельного движения зависит от верного выбора средств, то в области морали это различие само по себе бессмысленно, поскольку средство сливается с целью. Средство должно не только соответствовать цели (проблема технического порядка), но быть пронизано ею. Этот принцип, являющийся азбукой идеализма, был с большим мастерством развит Лассалем, а в настоящее время Де Маном. Этот последний придает особое значение признанию того факта, что принцип классовой борьбы — в котором, по мнению многих современных социалистов, заключается все социалистическое движение — сам по себе не в состоянии дать представление о конеч­ной цели, особенно когда ее пропагандируют слишком в категоричной форме. Универсальность цели — вот что обеспечивает этическую ценность. Может ли в настоящее время одно только строгое разделение классов дать пролетариям представление об универсальной, этической ценности социализма? По мень-

[112]

шей мере это сомнительно. Вероятнее всего то, что для масс, не привыкших к подобным философским мудрствованиям, эта манера выражения с исключительно классовых позиций означает принижение, осквернение цели. Понятие класса ассоциируется у них скорее с общностью интересов и судьбы, чем с идеалами. Действительно, класс есть нечто ощутимое, отличающееся от всего остального человечества. Для того, кто принадлежит к нему и разделяет связанные с ним невзгоды, трудно идеализировать свой класс до такой степени, чтобы в идеалистическом порыве отождествлять его со всем человечеством. По этому поводу интересно заметить, что лейбористы всегда отказывались считать классовую борьбу обязательным условием, что напротив, типично для континентальных социалистических партий. Их усилия направлены на изменения не одного только пролетариата, но всего общества и всех его частей. Это для них тем более естественно, поскольку понятие классового разделения, столь безусловное для нас, у англичан не является и не может быть заменой религиозно­го и нравственного аспектов, общего для людей раз­личных классов.

В своих рассуждениях Де Ман идет дальше, до прямого отрицания важности конечной цели как та­ковой, или же признает ее лишь в той мере, в какой эта цель может существовать в данный момент. «Единственным определяющим фактором, — писал он, — является движение в настоящем, а не будущая цель. Это вовсе не означает отрицание конечной цели, поскольку, как обладающая определенной значимостью, она выражена в виде побудительной причины настоящего движения, а эта последняя, в свою очередь, значима в той степени, в какой значимы его действия. Я социалист, — говорит он в заключение, — на самом деле не потому, что больше верю в социалистическое будущее, чем в какие либо другие идеалы, а потому, что убежден, что именно социалистические побуждения сделают людей счастливее и

[113]

лучше». По этому поводу он разражается следующей замечательной сентенцией: «Человек сможет успокоить свое глубочайшее ностальгическое стремление — победу над временем — только преобразовав свои цели на будущее движущей силой в настоящем, включив, таким образом, часть будущего в настоящее».

Именно так. Де Ман хорошо выразил и усовершенствовал, подняв ее еще выше, знаменитую форму­лу Бернштейна: движение все — конечная цель ничто. Да. Социалистическое движение — это все, однако в той мере, в какой стремление, мотивы, которые им управляют, проникнуты социалистической целью. Конечная цель, таким образом, живет в наших настоящих действиях. Точно также мы можем сказать, что социализм — это не статичный и абстрактный идеал, который однажды сможет полностью реализоваться. Это безграничный идеал, который реализуется на­столько, насколько ему удается пропитать нашу жизнь... Социализм — это больше, чем внешнее со­стояние, которое нужно реализовать; это для каждого отдельного человека программа жизни, которую нужно осуществить.

[114]